Богам – божье, людям – людское - Страница 121

121

Когда Юлька, сойдя с мостков, повернула прочь от ворот в тыне и побрела вдоль берега в сторону лекарской избушки, Настена наконец стронулась с места и размашистой, почти мужской походкой зашагала вдогонку дочери. Догнав, не стала ни окликать, ни расспрашивать, просто пошла рядом.

В последнее время во взаимоотношениях между матерью и дочкой произошли существенные перемены, и Настена все чаще стала ловить себя на мысли, что Юлька ведет себя с ней не как с матерью, а как со старшей сестрой или, наоборот, как с выжившей из ума древней старухой. Все было вроде бы понятно – дочка стремительно превращалась из девочки в девушку, ведовской силой уже превзошла мать, но иногда так хотелось задать ей трепку… Останавливало лишь непреложное правило: с лекаркой ничего нельзя делать против ее воли, ни к чему нельзя принуждать – потеряет уверенность в себе, тут же потеряет и лекарскую силу. Было, впрочем, и еще одно обстоятельство – Настена прекрасно понимала, что своим суровым, лишенным всяких сантиментов и нежностей характером сама превращала дочку в ощетинившегося во все стороны колючками ежика.

Но кто же объяснит соплюшке, что под любым, самым суровым и строгим внешним видом скрыто любящее материнское сердце, кто расскажет, как выхаживала она почти нежизнеспособное крошечное существо – наследницу многих поколений ведуний-лекарок, сколько слез выплакала, как сама терзалась, превращая, через боль и тяготы, слабое и безвольное тельце в крепкий и энергичный организм? Какими словами описать, через что ей, ведунье, пришлось переступить, чтобы самой, по своей воле, предать дочку обряду крещения? Сколько любви и нежности было вложено, сколько бессонных ночей, сколько раз приходилось ради пользы душить в себе жалость и сострадание… Не расскажешь, сама поймет, когда сама родит – дети отдают долги не родителям, а своим детям, на том и стоит род людской от Одинца и Девы.

«Во многой мудрости много печали», – говорят христиане. Правду говорят! Любая бы мать начала со слов: «Что случилось, доченька?», а Настена молчала, хотя точно такие же слова так и рвались наружу. Молчала, потому что знала: одно неверное слово, даже не слово, а интонация, и слезы у Юльки мгновенно перерастут в озлобление – великую цену запрашивают светлые боги славянские за ведовское искусство, а если смертные еще и дерзают подправить работу богов, цена и вовсе может стать непомерной.

Так и шли рядом молча, и неизвестно, кому из ведуний было тяжелее – младшей или старшей. Младшей было больно только за себя, а старшей – и за себя и за младшую, но старшая знала, что почти из любого трудного положения можно найти выход, и еще она знала, что время лечит. У молодых лечит, а старикам до забвения просто не дожить. Светлые боги, какой же старухой она себя сейчас чувствовала!

Юлька ничем не показывала, что замечает идущую рядом мать. Шла, глядя себе под ноги, была напряжена, как тетива лука, и так же готова отозваться на любое прикосновение, но ни слова, ни жеста. Наконец, Настена не выдержала:

– Расскажешь, что случилось?

– Ничего… все хорошо. – Голос дочери не дрогнул – ни всхлипов, ни вздохов.

– Совсем все хорошо не бывает никогда. – Настена тоже ничем не выдала своего состояния, чего ей это стоило, знала только она одна. – А тебе сейчас плохо. Ну-ка, что надо делать, когда больному плохо, а сам он ничего рассказать не может?

– Признаки болезни искать… – Голос Юльки был спокоен до безжизненности, но хоть отвечала, и то хлеб.

– Признаков нет, ты здорова, значит, что-то произошло. Я хочу знать – что?

И это – тоже плата за ведовское искусство. Обычная баба уже давно орала бы на дочку или на пару с ней обливалась бы слезами, а Настена держала сама себя, будто кузнец клещами раскаленную поковку, и жгло ее так же, как железо в горне, но оказаться слабее дочери – погубить все. Вот и получалось вместо «доченька, милая, кровинушка моя, да кто ж тебя изобидел?» – «я хочу знать…»

Настена сначала спросила, а потом поняла, что не вовремя – сказалось эмоциональное напряжение: они как раз подошли к дому, и у Юльки, пока проходили в калитку да заходили в дом, был повод не отвечать. Войдя в жилую клеть, дочка уселась на лавку и, уставившись взглядом в пол, принялась переплетать перекинутую на грудь косу. Еще один тревожный признак. Движения рук, наново переплетающих нижнюю часть косы, были характерны для всех девиц без исключения. Означать они могли все, что угодно: чисто машинальное, привычное действие; способ занять руки, когда не знаешь, куда их девать; кокетство при общении с парнями; томную меланхолию, сопровождающую девичьи грезы, и т. д. и т. п. – существовало множество оттенков и нюансов. Только вот Юлька не делала этого никогда: от проблемы «куда девать руки?» Настена избавила дочку внушением и объяснениями давным-давно, к кокетству она склонна не была, да и вообще ни в какие нормы и правила не вписывалась – то-то подружек среди ратнинских дев у Юльки не было ни одной.

Так хотелось сесть рядом с дочкой, обнять… Настена пересилила себя и занялась домашним хозяйством – разворошила и вздула угли в печи, подвигала туда-сюда горшки со снедью, протерла и без того до белизны выскобленную чистую столешницу. Взялась за веник, но подметать было нечего; принялась перебирать развешенные для просушки пучки трав, но, поняв, что даже не смотрит, за какие травы берется, вздохнула и села напротив дочери, положила локти на стол, сплетя между собой пальцы, и очень внимательно вгляделась в Юльку.

– Так что же случилось, Гуня?

Ласковое прозвище «Гуня», звучавшее в устах Настены только в моменты особой душевной теплоты и близости, было маленьким секретом «кодового языка» матери и дочки. Настена употребила его непреднамеренно – само вырвалось, но оказалось, что вырвалось правильно и вовремя – Юлька отозвалась:

121